Неточные совпадения
К счастью, бабушкин выбор был хорош, и староста, действительно, оказался честным человеком. Так что при молодом барине хозяйство пошло тем же порядком, как и при старухе бабушке. Доходов получалось с имения немного, но для одинокого человека, который особенных требований не предъявлял, вполне достаточно. Валентин Осипыч нашел даже возможным отделять частичку из этих доходов, чтобы зимой
погостить месяц или два
в Москве и отдохнуть от назойливой сутолоки
родного захолустья.
Поэтому
в доме стариков было всегда людно. Приезжая туда, Бурмакин находил толпу
гостей, преимущественно офицеров, юнкеров и барышень, которыми наш уезд всегда изобиловал. Валентин был сдержан, но учтив;
к себе не приглашал, но не мог уклониться от знакомств, потому что
родные почти насильственно ему их навязывали.
Но вот наконец его день наступил. Однажды, зная, что Милочка
гостит у
родных, он приехал
к ним и, вопреки обыкновению, не застал
в доме никого посторонних. Был темный октябрьский вечер; комната едва освещалась экономно расставленными сальными огарками; старики отдыхали; даже сестры точно сговорились и оставили Людмилу Андреевну одну. Она сидела
в гостиной
в обычной ленивой позе и не то дремала, не то о чем-то думала.
— Ну-ну, не ври, коли не умеешь! — оборвал его Мыльников. — Небось
в гости к богоданному зятю поехал?.. Ха-ха!.. Эх вы, раздуй вас горой: завели зятя. Только
родню срамите… А что, дорогой тестюшка каково прыгает?..
Эта смелость солдата забраться
в гости к самому Палачу изумила даже Самоварника: ловок солдат. Да еще как говорит-то: не чужой мне, говорит, Никон Авдеич. Нечего сказать, нашел большую
родню — свояка.
Детей Дросиды Ивановны недавно разрешено
родным покойного Вильгельма взять
к себе на воспитание с тем, чтоб они назывались Васильевыми.
В августе приезжала сестра его Устинья Карловна Глинка и повезла их
в Екатеринбург, где она
гостит у Владимира Андреевича. Она теперь хлопочет, чтоб сюда перевели М. Кюхельбекера из Баргузина. Это будет большое утешение для Дросиды Ивановны, которая поручает тебе очень кланяться.
Мать,
в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие
в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими
гостями или забавляется, или ругает их
в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни
в какие хозяйственные дела, ни
в свои, ни
в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них
к себе
в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то
в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть
в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы
родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться
в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Как сейчас помню я, приехал
к нам
в город сынок купеческий
к родным погостить.
Однажды приехал какой-то
гость из ее стороны, где жили ее
родные.
Гость был пожилой, некрасивый человек, говорил все об урожае да о своем сенатском деле, так что Александр, соскучившись слушать его, ушел
в соседнюю комнату. Ревновать было не
к чему. Наконец
гость стал прощаться.
Только вечером, уже
в восьмом часу, я застал его дома.
К удивлению моему, у него сидели
гости — Алексей Нилыч и еще один полузнакомый мне господин, некто Шигалев,
родной брат жены Виргинского.
Наступил день Рождества. Все мы были одеты
в праздничном и вышли с гувернерами и боннами
к чаю.
В зале кроме множества
родных и
гостей, стояло духовенство: священник, дьякон и два дьячка.
Тут узнал я, что дядя его, этот разумный и многоученый муж, ревнитель целости языка и русской самобытности, твердый и смелый обличитель торжествующей новизны и почитатель благочестивой старины, этот открытый враг слепого подражанья иностранному — был совершенное дитя
в житейском быту; жил самым невзыскательным
гостем в собственном доме, предоставя все управлению жены и не обращая ни малейшего внимания на то, что вокруг него происходило; что он знал только ученый совет
в Адмиралтействе да свой кабинет,
в котором коптел над словарями разных славянских наречий, над старинными рукописями и церковными книгами, занимаясь корнесловием и сравнительным словопроизводством; что, не имея детей и взяв на воспитание двух
родных племянников, отдал их
в полное распоряжение Дарье Алексевне, которая, считая все убеждения супруга патриотическими бреднями, наняла
к мальчикам француза-гувернера и поместила его возле самого кабинета своего мужа; что
родные его жены (Хвостовы), часто у ней гостившие, сама Дарья Алексевна и племянники говорили при дяде всегда по-французски…
После кутьи
в горницах
родные и почетные
гости чай пили, а на улицах всех обносили вином, а непьющих баб, девок и подростков ренским потчевали. Только что сели за стол, плачеи стали под окнами дома… Устинья завела «поминальный плач», обращаясь от лица матери
к покойнице с зовом ее на погребальную тризну...
Беглянка после мировой почасту
гостит в обители, живет там, как
в родной семье, получает от матерей вспоможение, дочерей отдает
к ним же на воспитание, а если овдовеет, воротится на старое пепелище,
в старицы пострижется и станет век свой доживать
в обители.
В Тульской губернии у близких моих родственников было небольшое имение. Молодежь этой семьи деятельно работала
в революции, сыновья и дочери то и дело либо сидели
в тюрьмах, либо пребывали
в ссылке, либо скрывались за границей, либо высылались
в родное гнездо под гласный надзор полиции. Однажды летом
к одной из дочерей приехала туда
погостить Вера Ивановна. Место очень ей понравилось, и она решила тут поселиться. Ей отвели клочок земли на хуторе, отстоявшем за полторы версты от усадьбы.
Пьют, бывало, чай
в гостиной: губернатор почнет ведомости сказывать, что
в курантах вычитал, аль из Питера что ему отписывали. Московские
гости со своими ведомостями. Так и толкуют час-другой времени. Приезжал частенько на именины генерал-поручик Матвей Михайлыч Ситкин, —
родня князю-то был; при дворе больше находился,
к Разумовскому бывал вхож.
В кругу
родных,
в обществе
гостей, если ему казалось, что она взглянула на кого-нибудь из мужчин, он подходил
к ней, как будто с ласкою и целовал ее, а
в это время незаметно для других щипал ее самым бесчеловечным образом. На теле ее не было живого места, все было покрыто синяками.
«Настасья все скучает и убивается по Аленушке; говорит, хоть бы одним глазком поглядеть на родненькую, так не отпустишь ли, любезный брат,
погостить ее
к нам, сбережем пуще
родной дочери», — говорилось между прочим
в присланной грамоте.
И сделалась она этим нам невыносима, а между тем
в особые семейные дни, когда собирались все
родные и приезжали важные
гости, бабушку вспоминали, о ней спрашивали, и потому ее выводили и сажали
к столу, — что было и красиво, потому что она была кавалерственная дама, но тут от нее и начиналось «сокрушение», а именно, привыкши одна вязать чулок, она уже не могла сидеть без дела, и пока она ела вилкой или ложкой, то все шло хорошо, но чуть только руки у нее освободятся, она сейчас же их и потащит
к своему носу…